Христианин и борец. Светлой памяти Ивана Геля

В ночь на 16 марта ушел из жизни Иван Гель. Человек, который полвека был образцовым примером христианина, политзэка и гражданского активиста. Он не любил слова "правозащитник", и не считал свою подпольную работу в 1960-1980-х годах диссидентством. Он был националистом, который продолжал национально-освободительную борьбу – пусть и в других исторических условиях.

Гель – это самиздатовские книги, недаром его называли "Иваном Тиктором", по аналогии с самым успешным печатником довоенной Галичины. Гель – это целая инфраструктура сопротивления, все звенья которой не были раскрыты. Гель – это возрождение греко-католической церкви. И, в конце концов, Гель – это чрезвычайно информативные и интересные воспоминания. Фрагменты, которые предлагаются читателям TСН.ua, публикуются впервые.

О себе и родителях

Я - Иван Гель, по отчеству - Андреевич, родился 17 июля 1937 года, село Клицко Городоцкого района Львовской области, из крестьянской христианской греко-католической семьи.

Отец, имея 17 лет, ушел добровольцем в Украинскую Галицкую Армию, участвовал в боевых действиях против поляков, в 1950 году был арестован как представитель подполья ОУН. Мать Феврония, из рода Тершаковцев.

Мой дядя - Зеновий Тершаковец (Федор) - краевой проводник ОУН и командир УПА-запад.

О босых ногах, водке и крестинах

...Когда я родился, то на моих крестинах не было ни капли водки. Была бочка пива, которую кум поставил, и впервые - то было в 1937 году - играл граммофон - веяние прогресса, а не тройственная музыка сельская.

Когда я приезжаю в село, то мне рассказывают: "Иван, ты при немцах уже не ходил босиком, ты обутый ходил". В селе ходили все босиком.

О партизанах и длинном языке

...Мы все тогда разбирались в оружии. И тут кто-то говорит: "Наши партизаны имеют длинное оружие, чтобы далеко достать". Я говорю: "Ты что, ребята имеют автоматы "шмайсеры" и ППШ, и еще такие десятизарядные карабины". - "Да что ты, имеют длинные такие, со штыками".

"Нет, что ты мне рассказываешь, у нас вчера ночью были, и что, я не видел, какое они имеют или что?". А учительница где-то рядом была и слышала это. Всегда, когда приходили партизаны в хату, то закрывали коцами, одеялами окна, и только потом зажигалась лампа, потому что света еще, электрики, не было. И когда они приходили, то мама мне всегда голову к подушке: "Спи, обернись туда", к стене, чтобы не видел, что в хате делается, потому что ребенок еще.

А тут меня будят, мама говорит: "Иванку, вставай, партизаны пришли". Я сорвался, а тот, что всегда меня брал на руки, строго подходит ко мне: "И ты хотел быть партизаном? Ты предатель!". А я говорю: "Какой предатель? Я партизан". - "Ты предатель, мы тебя будем сейчас судить. Что ты в школе говорил? Ты говорил, какое у партизан оружие. Ты нас выдал?".

Мама говорит: "Он случайно, он не хотел". А папа молчит, смотрит тоже так строго на меня. [Повстанец] Черемуха говорит: "Так отрезать ему язык, чтобы не мог москалям нас продавать". А я раз - и под перину спрятался, и уже с плачем, восемь же лет было. Они меня достают, а я уже ногами отбиваюсь, не даюсь.

Наконец я сам выхожу: "Ну, так судите, я не был никогда предателем". А папа молчит, а потом уже говорит: "Но будьте справедливы - то первый раз, и я думаю, что он не предал умышленно преднамеренно, он ошибся".

Тогда встает командир боевки, что брал меня на руки, и говорит: "Я считаю, что это была его неумышленная измена. И хоть это огромное и непростительное действие, но на первый раз мы должны дать ему возможность исправиться. Завтра сюда в хату принесут грипс. Знаешь, там в лесу есть сосна? Завтра должен подойти туда, доставить грипс и остальное, что передадут. На этот раз мы тебя прощаем, но, чтобы знал: все, что здесь делается в хате, и все о чем в хате говорится, даже если бы тебя под пытками допрашивали, ты не имеешь права сказать. Ты понял?".

О юношеских муках совести

Мы были заколдованы прошлым и не могли вырваться из этого заколдованного круга, уже в новых условиях сформулировать адекватную обстоятельствам программу действий, найти соответствующие формы борьбы. Тот, кто пробовал сформировать группу, боевку, организацию (назовем это как угодно) по структурному строению подполья, сталкивался с рядом проблем не только организационного, а в первую очередь морально-этического характера.

Скажем, кого следует признать самым злым врагом, подлежащим ликвидации? Кто должен выносить приговоры, брать на себя ответственность судьи? Кто возьмет на свою совесть исполнение приговоров?

Аналогичных вопросов возникало много. Вот, хоть подсознательно и эмоционально наши руки и тянулись к автомату и гранате, умственно в то же время оружие уже не воспринималось как исключительное и эффективное средство борьбы.

О "психологах" из КГБ

...В камеры нас всегда садили по психологической несовместимости - вместе педант и неряха, верующий и атеист, россиянин и украинец, немецкий полицай и еврей. Все это смешивали, чтобы в камере всегда было нагнетание. В изолированном, герметичном пространстве человеческий фактор и несовместимость значит очень многое. И в КГБ тюремщики собственно по этому принципу, только наоборот, размещали.

О ежегодной голодовке

...Приближалось где-то десятое декабря - День прав человека, принятый ООН. Мы всегда с Леонтием Лукьяненко [решали] добровольно - будем голодать. Даже шла речь о том, сколько будем голодать - сутки или трое. А порой кто-то начинал, допустим, восьмого декабря, и продолжал вплоть до пятнадцатого - сколько выдерживал или сколько договорено было.

Десятого декабря все украинцы, как правило, голодали за исключением некоторых, кто не мог или просто были такие, что и не голодали. Надо было со всеми договариваться, а потом я должен был шифром в письме написать, что будет пятнадцать [участников]. А еще лучше, если удавалось, перечислить фамилии всех - тогда для кагебистов это был особенный удар. Потому что утром объявляем голодовку, а сегодня же радио "Свобода" начинает говорить об этом. И это для них был удар, они искали среди своих утечку информации, а ее не было.

О принудительном питании

...Как эта процедура проходит? Приходят два таких мордоворота-надзирателя в камеру, выворачивают тебе руки, а ты уже не имеешь сил сопротивляться, потому что ты уже... ну, после 15 суток человек уже еле ходит, до 22-х суток еще ходит. Они скручивают руки, руки назад и одевают наручники или связывают поясом.

Потом или вместе с ними приходит фельдшер: "Откройте рот". Ты не открываешь. Он тогда начинает давить [показывает на лице], а надзиратели тебя держат сзади за руки. Ты поневоле открываешь рот, а он тебе в рот втыкает роторасширитель - такие клещи, что когда нажимаешь, то они раскрываются. Рот почти полностью раскрывается, тогда он берет клещами за язык, если ты сам не выставляешь. Но, как правило, потому что то есть принудительное кормление, то ты не хочешь, чтобы тебя кормили, он берет за язык, вытягивает язык, голову надзиратель держит одной рукой назад, а еще если борюкаешься немного, оказываешь сопротивление, то потом уже обессилен почти совсем. Тогда берут лейку, шланг.

Но - еда что это? Сваренная редкой манка с прибавленными 30-50 граммами сахара. Манка, сваренная на воде или на каком-то, может, бульоне, я не знаю, вкуса не чувствуешь, но она такая жидкая, что ее можно заливать. И тот шланг намазывают чем-то скользким и опускают в желудок. И тогда из горшка в лейку выливают манку, и ты чувствуешь, как там потеплело. Два таких горшка влили - то есть 900 граммов. Тогда снимает роторасширитель, снимает с языка те клещи, наручники снимают, и гуляй.

О близости к Богу

После двадцати суток голодовки, когда ты вообще лежишь неподвижный, человек приближается к Богу, к такому ощущению, что ты и правда разговариваешь в прямом понимании, обращаешься к Богу и начинаешь говорить такие вещи, что тебе больше всего или болит, или чего ты больше всего хочешь, или просишь Бога, чтобы тебе дал силы, и ты чувствуешь, как... Ну, не просишь так, как просит стрекоза или как просишь, когда в церкви молишься: "Господи помоги мне сделать то-то", а так, будто ему предлагаешь.

Мне трудно это состояние передать, но есть ощущение, я говорю, - ты разговариваешь, ты себя чувствуешь Богом или сыном Божьим, или просто человеческим сыном, который достиг каких-то вершин. Дальше начинается такое ощущение, что ты превозмог самого себя, и в чем-то приближаешься к совершенству.

И чем больше ты голодаешь, чем больше становишься легче физически, становишься более совершенным и духовно. Я никогда не имел таких ощущений, как во время голодовки - ни до, ни после.

О бескомпромиссности Василия Стуса

...В 1981 году встретились в карцере. Мы неделю, может, восемь суток, может, шесть, были вместе в одном карцере. Садились на деревянный пол. И Василий [Стус] большой, так согнется, как казак Мамай, сядет, и мы говорили.

Говорю: "Василий, бескомпромиссность - это основа нашего здесь бытия, но агрессивная бескомпромиссность - это дорога к смерти". А он говорит: "А может, я, Иван, хочу".

Я тот разговор очень хорошо запомнил, и меня поразило, что Василий по каким-то причинам в определенный период потерял жизненный стержень. Там все считают себя смертниками; одни хватаются за то, чтобы выжить, другие не хватаются, продолжают [гнуть] свою линию, но не направляются к смерти прямым, так сказать, путем. А Василий на полном серьезе, на полной, так сказать, внутренней откровенности, исповедальности, сказал: "А может, я хочу умереть".

И когда меня забрали, то Василий жил, но уже не боролся за жизнь, то есть не пытался выжить любой ценой.

О самиздатовских книгах

...Я издавал вот такие книги: Михаилу [Горыню] "Письма из-за решетки", [Валентину] Морозу "Среди снегов", Чорноволову "Украинский вестник", пять "Вестников" я перепечатывал, "Вывод прав Украины", "Украина и украинская политика Москвы" [Мирослава Прокопия], Зеня Красовского "Невольничий плач", "По поводу процесса над Погружальским", сборник Николая Холодного "Крик из могилы" и статьи, которые были. И "Открытое письмо матери Щербаня" Василия Симоненко. Я печатал "Что такое прогресс" Ивана Франко - то он блестяще громит в 1903 году Ленина, а перед тем Маркса и Энгельса. Он говорит, что если принять за основу то общество, которое хочет создать Ленин в России на основе Маркса и Энгельса, то это значит отбросить общество на 150 лет назад.